В России появится система финподдержки экопроектов
К осени 2021 года в России должна появиться система финансовой поддержки зеленых проектов. Замглавы госкорпорации развития ВЭБ.РФ Алексей Мирошниченко рассказал “Ъ” о перспективах и рисках развития зеленых финансов в России и о том, как они могут повлиять на структуру экономики и портфеля ВЭБа.
— В ноябре этого года правительство назначило ВЭБ национальным методологом по зеленому финансированию. Собираетесь ли вы как-то менять свой подход к формированию портфеля в соответствии с вашим новым статусом?
— В следующем году мы собираемся активизировать участие в проектах, которые соответствуют нашей таксономии. На 2021 год у нас их готовится приблизительно на 50 млрд руб. Это проекты в области повышения энергоэффективности, водоснабжения и водоотведения, модернизации существующих производств с целью снижения их выбросов.
— Нынешний портфель ВЭБа трудно назвать зеленым, при беглом взгляде на проекты становится очевидным, что он достаточно углеродоемкий. Статус методолога налагает на вас особые обязательства в этой сфере, что вы собираетесь с этим делать?
— Позвольте начать с того, что по-хорошему есть три категории проектов. Есть углеродоемкие проекты, к примеру касающиеся добычи углеводородов. Есть проекты нейтральные, например обычное строительство дома из, допустим, железобетона. Оно ни зеленое, ни углеродоемкое, оно нейтрально. Таковы многие из наших промышленных проектов. Третий вариант — это по-настоящему зеленый проект, который либо снижает нагрузку на природу, либо компенсирует ранее нанесенный вред, либо решает какую-то хозяйственную задачу, но заметно с более низкой нагрузкой на окружающую среду, чем традиционный аналогичный проект. Например, тот же дом можно построить из шлакоблоков, которые произведены из золошлаковых отвалов, то есть из переработанных материалов, обеспечить вдобавок к этому высокий уровень энергоэффективности — и из нейтрального проекта он может стать зеленым. Вот таких третьих, по-настоящему зеленых проектов в нашей экономике не так много.
Мы проанализировали свой портфель, и с точки зрения самых строгих европейских критериев у нас однозначно зеленых проектов примерно 15%. Сюда попадает финансирование распространения поездов метро и электричек, они по любой таксономии зеленые. РЖД, к примеру, весьма успешно выпускает зеленые облигации в Европе, у них более 85% перевозок осуществляется на электрической тяге. Если же брать менее жесткие таксономии, например IDFC, то у нас около 40% таких проектов. Сюда уже включаются наши транспортные проекты на газомоторном топливе, газовозы, строительство которых на «Звезде» мы финансируем. Здесь логика такая — более «грязные» технологии замещаются более «чистыми».
Если говорить конкретно про танкеры, про морской транспорт — если используется газовое топливо, намного меньше выбросы и, что самое важное, сильно снижаются риски для окружающей среды в случае аварии. Если судно затонуло, не происходит загрязнения акватории жидким топливом. К слову, наши южнокорейские коллеги, строящие аналогичные суда, выпускают для их финансирования зеленые облигации, а независимые международные верификаторы подтверждают зеленость таких проектов. К этой же категории проектов мы относим гидроэнергетику.
— Но ведь важно смотреть на весь жизненный цикл — к примеру, откуда берется электроэнергия для поездов. С этой точки зрения не весь электротранспорт можно назвать зеленым. Да и экологически устойчивыми традиционно считаются только малые ГЭС.
— Тут смотря что поставить во главу угла. Мы ставим в данном случае уменьшение выбросов CO2. Давайте рассмотрим эту проблему на примере атомной энергии. CBI, к примеру, считает атомную энергетику зеленой, потому что ее углеродный след, безусловно, меньший, чем у большинства других видов генерации. Некоторые другие стандарты смотрят не только на климат, но и оценивают риск возникновения каких-то утечек, аварий, они атомную энергетику из зеленой исключают. Евросоюз, например, вообще признается, что невключение атома в их зеленую таксономию — это во многом политическое решение. Так вот по структуре энергобаланса, если отталкиваться от показателей выбросов СО2, мы стоим очень близко к передовым странам Европы. У нас мало угля (около 15%), намного больше «среднего» атома (до 20%), гидроэнергетики (15–20%), газа (около 50%). Так что электричество, которым питаются наши поезда, уже достаточно зеленое. Хотя всегда есть куда расти.
Более того, понятное дело, что в сети вся электроэнергия смешивается, и понять, зеленая или незеленая энергия идет в твой электромобиль, невозможно. Поэтому в Европе электротранспорт считается зеленым весь, и неважно, как генерируется электричество.
— Тогда, наверное, нужно говорить не о степени зелености стандарта, а о степени его углеродоемкости. Первое это что-то большее — это про влияние на экосистемы, биоразнообразие, а не только на климат.
— Логика во всех стандартах одна: чтобы проект был признан зеленым, он должен улучшать ситуацию по какому-то одному направлению и не ухудшать по остальным. К примеру, если проект ведет к снижению выбросов СО2 и не увеличивает выбросы других вредных веществ, он уже считается зеленым. И, наоборот, если какой-то проект сильно снижает, к примеру, выбросы тяжелых металлов и не ухудшает ситуацию с СО2, он также считается зеленым. Нет такого требования, что все зеленые проекты обязаны восстанавливать биоразнообразие. Ну и проект по очистке какой-то загрязненной реки не должен снижать выбросы СО2, чтобы считаться зеленым.
— Видите ли прямые риски для себя от введения углеродного налога в Евросоюзе?
— Мы видим риски для наших клиентов. Методология зеленого финансирования была разработана как механизм, благодаря которому проекты, направленные на «озеленение» продукции смогут получить более дешевое рыночное финансирование. Негативные стимулы со стороны Евросоюза в виде пошлин будут, таким образом, уравновешены позитивными стимулами в виде этой системы, которая позволит компаниям дешевле модернизировать и экологизировать свое производство. Мы даем возможность нашим компаниям адаптироваться к переходу на зеленые технологии, «подсветить» себя для международного финансового рынка и получить те самые более дешевые деньги.
— То есть рисков для ВЭБа вы не видите?
— Для нас нет, но для предприятий в нашем портфеле, конечно, мы видим определенные риски. И, надеемся, что схема, которую мы разрабатываем, поможет им подготовиться к этим новым правилам игры и чуть меньше потратить собственных денег на переоснащение, переоборудование производства.
— Если судить по первой сентябрьской версии вашей таксономии, многие ее направления во многих передовых странах, и даже в КНР, не считаются зелеными. Несет ли их присутствие угрозу для признания таксономии западными инвесторами?
— При подготовке нашей системы мы ознакомились с четырьмя другими: CBI, ICMA, IDFC и таксономией Евросоюза, которую они принимают сейчас. Мы исходили из того, что если проект есть хотя бы в одной из таксономий, то уже это значит, что о нем в принципе можно говорить. После выхода первой версии, о которой вы говорили, мы собрали более 600 комментариев от экспертного сообщества, российского и международного, и подготовили вторую версию, которая уже вызывает намного меньше вопросов. В январе мы должны сдать ее в межведомственную рабочую группу. В ней нет ни одной строки, которая не соответствовала бы какой-то одной из европейских или международных таксономий. Мы из нее скорее исключали направления проектов, спорные именно с точки зрения возвратности инвестиций.
Ко второй версии осталась только одна претензия — существенная с точки зрения таксономии CBI: использование газомоторного топлива, которое они зеленым не признают. Их аргумент — хоть оно и снижает существенно выбросы, но нельзя такие переходные технологии допускать, потому что это замедлит переход к «истинно чистой» энергии типа электричества из возобновляемых источников. Другие стандарты, те же ICMA и IDFC, говорят о том, что если это топливо дает существенное снижение выбросов, то его можно считать зеленым. Есть там такой термин — «переходная технология». Они оговаривают, что это можно считать зеленым, но до определенного срока, то есть рано или поздно все равно надо переходить на электричество. Здесь мы решили использовать схожий подход.
— Как в условиях санкций вы планируете решать проблему доступа к зеленым технологиям? Сегодня, даже при существенной разнице в цене, российские компании предпочитают западные технологические решения, а не, к примеру, китайские или российские.
— Большая часть технологий, необходимых для зеленой модернизации производств, не находится под санкциями. Ведь у нас ограничения в основном на технологии добычи углеводородов, а под него, как мы выяснили, в мире выпускается не более 5% зеленых долговых инструментов, которым западные рынки капитала ко всему прочему не дают «скидки за зеленость» (против 20–30 базисных пунктов по остальным отраслям). Большинство выпусков — это энергетика, транспорт, стройка. То есть то, где секторальных ограничений нет. Есть еще ограничения, которые касаются определенных компаний, но есть достаточное количество компаний, которые не попали под ограничения и могут приобретать нужные технологии.
Вдобавок мы очень надеемся, что удастся добиться в этой сфере положительных сдвигов благодаря важному заявлению, сделанному в сентябре. Тогда на международной встрече банков развития — членов IDFC — ВЭБу удалось убедить коллег по организации сделать совместное заявление о том, что внешние ограничения, в том числе политические, не должны мешать экологическим проектам. Фактически сообщество банков развития признало, что задачи решения экологических вызовов важнее, чем политические амбиции отдельных стран.
— Хотел бы поговорить о мусоросжигательных заводах «Ростеха», в которые инвестировал ВЭБ. Многие наблюдатели высказывают нарекания по поводу выбранных технологий для этих заводов: говорится, что они далеки от лучшей мировой практики. Как вы относитесь к этому?
— Во-первых, сколько экспертов — столько и мнений. Могу сказать, что мы находили выпуски зеленых облигаций в Европе по подобным проектам, мы нашли действующие прецеденты. У нас есть большая проблема, которую мы пытаемся решить, проблема и с точки зрения окружающей среды, и с точки зрения комфорта жителей, например, Москвы и Мособласти. Эти регионы производят в год 11 млн тонн отходов, это очень много, и это ежегодно съедает сотни гектаров земли — она просто в некоторых районах заканчивается. Нам нужно как-то эти отходы перерабатывать. Согласно нацпроекту «Экология», у нас должно утилизироваться к 2024 году 36% отходов. Сейчас — менее 10%. Эти заводы — самый эффективный способ в такой короткий срок достичь этой цели.
Что же касается технологии, то здесь технология импортная, японско-швейцарская, основанная на двухэтапном сжигании. Идея ее в том, что на первом этапе сортированный мусор сжигается при температуре 1260 градусов. При этой температуре распадается абсолютно все, в том числе все потенциально вредные вещества. На входе все отходы контролируются с точки зрения радиации, в котел радиоактивные материалы не попадают.
Дальше есть еще второй котел, который дожигает те газы, которые выбрасывает из первого котла — они догорают при температуре 850 градусов. Эта технология сокращает объем отходов, на выходе получаются зола и шлак, и их объем в 10 раз меньше, чем входной объем мусора. Соответственно снижается и объем площади, необходимой для захоронения. Более того, шлак, который при этом производится, точно так же, как золошлаковые отходы металлургических производств, может быть использован в качестве стройматериалов при строительстве дорог.
— Но производство энергии из отходов в России экономически нецелесообразно. В европейских странах, где существует энергодефицит, наверное, можно было допустить такое решение, но сейчас от него и там отказываются, так как считают экологически и экономически нецелесообразным.
— Тут, наверное, правильно сказать, что все-таки на первом месте для нас не производство электроэнергии, а сокращение количества захораниваемых отходов. Я согласен с тем, что вариант сортировки и тотальной переработки без сжигания — более чистый, более продвинутый. Но проблема в том, что мы как ВЭБ эти проекты не инициируем. Мы зависим от инициаторов, которые к нам приходят и говорят: вот, я придумал проект, хочу его сделать и, что самое главное, я посчитал, что этот проект может быть реализован здесь и сейчас вот при таком размере финансирования, и они это финансирование смогут вернуть через столько лет. Это очень важный ограничивающий фактор — что экономически возможно «здесь и сейчас».
Очень глубокая сортировка мусора до европейских уровней очень снизила бы скорость и эффективность избавления от отходов. Я надеюсь, что мы к этому уровню постепенно придем через нашу зеленую таксономию. Большая работа должна быть проведена в формате межведомственной рабочей группы, которую сейчас поручено собрать Минэкономразвития. Там можно будет обсуждать реализацию таких вот системных проектов, например сортировку мусора на большее количество категорий. Чтобы глубокая переработка стала возможной (и окупаемой с экономической точки зрения) каждое домохозяйство должно единообразно сортировать свой мусор, должны быть четкие алгоритмы, эти цветные пакетики должны раскладываться по разным цветным мусоркам во дворах, это должно одинаковым образом свозиться на перерабатывающие заводы, и только тогда это будет достаточно эффективным, чтобы говорить о том, что проекты по глубокой сортировке и переработке смогут возвращать необходимое для их реализации финансирование.
Так что термическая переработка — это скорее промежуточное решение, наподобие газомоторного транспорта, о котором я уже говорил. Она точно лучше захоронения, заметно лучше и в том числе с точки зрения того, как себя потом ведут захороненные отходы. Зола и шлак не горит, не гниет, с ними куда легче потом обращаться.
— Сейчас идет речь о циклической экономике. Вам не кажется, что такое решение, даже в качестве промежуточного, будет требовать постоянного увеличения объема отходов в качестве сырья?
— К сожалению, отходы образуются сами, просто от нашей с вами жизнедеятельности, и они будут образовываться вне зависимости от того, что с ними происходит дальше, есть завод или нет. И поэтому я не думаю, что можно найти такую причинно-следственную связь — что оттого, что есть завод, отходов будет больше. Их будет столько же.
— Но первичная цель в уменьшении образования отходов, а не в создании мощностей по сжиганию, переработке и захоронениям. Правда?
— Цель по уменьшению образования отходов — важная. Но задача снижения объемов мусора, который отравляет почву, воду и воздух, раздражает людей и ухудшает их здоровье, нам кажется более важной. Решение с термической утилизацией не приводит нас к идеальному состоянию сразу, но оно позволяет сделать ситуацию существенно лучшей, чем есть сегодня. Мы во время внутренних обсуждений используем такие термины, как «инкрементальный подход» и «абсолютистский подход». Мы говорим, что можно двигаться постепенно, а можно потребовать сразу одним махом сделать хорошо. Наша позиция в том, что одним махом проблему не решить. Нам нужно устраивающее все стороны процесса совместное решение, а чтобы выработать это совместное решение, нужно время, площадка, и, естественно, мы этим будем заниматься на базе той самой межведомственной рабочей группы. Но сколько будет вырабатываться вот такое совместное решение — не знаю, может потребоваться время. А сократить в 10 раз объем захоронения отходов нужно уже прямо сейчас.
— Нет ничего более постоянного, чем временное. Известная история.
— Вот ровно этой логики придерживаются авторы тех стандартов, которые не относят газомоторное топливо к зеленым технологиям, ровно об этом они и говорят: если перейти сейчас с дизеля на газомоторку, то потом на электричество мы уже не перейдем, давайте лучше поддержим только электричество. У нас другой подход.
— Понятно. Расскажите о ваших дальнейших шагах по развитию зеленого финансирования?
— До конца января нам нужно сдать вторую версию таксономии и методических рекомендаций в Минэкономразвития. К маю после рассмотрения межведомственной рабочей группой эти документы должны приобрести официальный статус. До конца июля национальная система зеленого финансирования должна заработать. Рабочая группа будет разрабатывать «дорожную карту», которая определит, какие государственные меры поддержки смогут использовать инициаторы зеленых проектов. То есть до конца лета будет сформирована система, которая позволит комбинировать поддержку рынка и государства.
Другая важная вещь, которую мы хотим сделать,— научиться объединять в пул малые зеленые проекты, например в городской экономике. У нас много таких проектов, но они слишком малы, чтобы самостоятельно выйти на биржу. Мы могли бы их объединять и привлекать деньги для них под наш кредитный риск, для целей финансирования этих проектов. Под наш кредитный риск, деньги, наверное, будут привлекаться легче и дешевле, чем под кредитный риск какого-то регионального проекта. При этом облигации, выпущенные банком для целей финансирования зеленых проектов,— это тоже зеленые облигации. И это то, что мы планируем сделать в следующем году.
— Вы упомянули в качестве приоритетных зеленых направлений ЖКХ и городскую экономику. Какие еще отрасли могли бы «выстрелить» благодаря появлению в России доступа к зеленым финансам?
— В ЖКХ действительно большой простор, там водоочистка, водоотведение, все, что касается отходов, сортировка, переработка. Видим большой потенциал в стройке. Важное направление общее в этой сфере — энергоэффективность. Если учесть, сколько у нас территорий с относительно низкой температурой, то все, что касается энергоэффективности, имеет огромный потенциал. То же можно сказать, например, про энергоэффективность в области городского освещения. Мы сейчас уже видим, что средний проект по повышению энергоэффективности городского освещения дает повышение эффективности на 50–75%, в некоторых случаях — до 85%. А это значит, что мы сожжем на 50–75% меньше топлива, чтобы освещать наши города, выбросим на 50–75% меньше СО2. Проекты по повышению теплоэффективности домов стандартных серий за счет ИТП, утепления фасадов и крыш позволяют сократить теплопотери на треть, они экономически «отбиваются» за 5–7 лет. По городскому транспорту у ВЭБа есть уже ряд проектов, его же можно при обновлении переводить на газомоторное топливо. Это все — зеленое с точки зрения почти любой таксономии.
Есть еще одна тема. Она менее проработана технологически, я не уверен, что мы готовы прямо сейчас ее реализовать, но на протяжении нескольких лет, думаю, есть перспектива. Это касается водородного топлива. Нужно решить ряд инженерных задач и перевести некоторые наработки, которые сейчас существуют как прототипы, в серию. Тогда вместо газомоторного топлива может использоваться водород. А водород — он уже совсем чистый. От сжигания водорода у нас получается вода.
— В промышленности — среди ваших клиентов — где наибольший потенциал для «озеленения»?
— В промышленности прямо сейчас видим меньше реальных идей в этой области. Но буквально на днях смотрели один проект, там речь шла про переход на новую технологию в выплавке стали. Упор делался не на саму по себе углеродоемкость, а на переход на более эффективную и более современную, более выгодную технологию. Но ко всему прочему она еще и более эффективна с точки зрения углеродных выбросов.
— С точки зрения зеленых финансов именно экологическая эффективность должна быть первична, вернее, экономическая эффективность должна сопровождать экологическую, верно?
— Здесь так же, как в юриспруденции: когда совершено какое-то действие, вы должны оценивать само действие, а не его цель. Поэтому мы просто говорим о том, имеет оно какой-то эффект или не имеет. Соответственно, когда у нас есть какой-то проект по переходу, например, на новую технологию, не значит, что проект не зеленый, если он выгоден инициатору. Если есть положительный эффект, идет замещение более вредной технологии менее вредной — значит, зеленый, и не важно, какие мотивы первичны. Тут в другую сторону, мне кажется, важно посмотреть: если не будет материальной выгоды, то за чьи деньги тогда праздник? А как тогда реализовать этот проект, если в нем нет финансовой составляющей?
— Как вы оцениваете потенциальный рост рынка зеленых финансов после выхода вашей таксономии?
— Заместитель председателя Сбербанка Александр Ведяхин не так давно оценил объем рынка к середине десятилетия в 3 трлн руб. Эта оценка близка к нашей. Если же говорить именно про инструменты ВЭБа, то мы планируем к этому сроку помочь нашим партнерам в привлечении примерно десятой части этой суммы, около 300 млрд руб.
— В ВЭБе вы также отвечаете за оценку рисков. Известно, что из-за негативной валютной переоценки в 2018 году у ВЭБа был зарегистрирован убыток. Что вы ожидаете в этом году? Ожидаете ли убытков?
— Нам удалось улучшить ситуацию. Пока итоги колебаний валютных курсов подводить рано, но на сегодняшний день в 2020 году курс рубля к доллару снизился сопоставимо с тем, как он снижался в 2018 году. В 2018-м у ВЭБа был из-за валютной переоценки зарегистрирован убыток в 33 млрд руб. В этом году нам удалось этого избежать. Мы измерили все те валютные риски, которые были в нашем портфеле, привели в соответствие то, как мы оценивали эти риски по разным стандартам учета, убедились, что во всех методичках и по всем стандартам у нас риски оцениваются одинаково, и в итоге точно определили, какой именно размер валютной позиции нам нужно захеджировать. Соответственно, мы этот риск захеджировали ровно в том количестве, в котором он у нас был замерен, мы его убрали с нашего баланса.
— Очевидно, что в этом году все не очень хорошо и в российской, и в мировой экономике. Как это отразилось на вашем кредитном портфеле?
— Скажем так, наверное, мы отразим определенный рост кредитного риска, это будет видно в нашей отчетности. Мы в соответствии с требованиями стандартов МСФО сформировали резервы на возможный кредитный риск, причем сформировали их ровно тогда, когда стало понятно, что риск вырос. То есть мы это сделали в течение года, даже, наверное, в первом полугодии. Когда ситуация только развивалась, когда был карантин, когда какие-то предприятия вынуждены были приостановить или ограничить свою работу, мы эти оценки сделали. Сравнивая с тем, как отреагировали портфели других коммерческих банков, я бы не сказал, что наш отреагировал особенно сильно. У нас очень умеренно выросли риски. И в основном это произошло по той причине, что у нас проекты долгосрочные, назовем их инфраструктурными. Это не компании, которые работают в массовом сегменте и которые, соответственно, очень сильно зависят от того, сколько клиентов, сидят ли они дома, ходят ли по магазинам.
У нас строится завод, и мы изначально рассчитываем на то, что этот завод будет функционировать еще года через два, через три, а срок, в течение которого он нам будет выплачивать свой долг, это еще лет 10. И когда мы эти проекты начинали финансировать, мы изначально понимали, что в течение срока жизни проекта будет статистически несколько волн спада, несколько волн роста, и мы все эти волны заложили изначально в оценку риска по проекту.
Интервью взял Алексей Шаповалов
